— Какой-то дровосек во сне убил оленя, но забыл, где спрятал его, а я этого оленя нашел. Поистине тот человек видел вещий сон!
— А может, это тебе приснилось, что тот дровосек убил оленя? — возразила жена, — Откуда тут взяться дро­восеку? Поскольку ты сам нашел оленя, то не лучше ли сказать, что это ты видел вещий сон?
— К чему разбираться, кому приснился этот сон? Глав­ное, что я добыл оленя!
Дровосек тем временем вернулся домой, но никак не мог смириться с мыслью, что потерял убитого им оленя. В ту же ночь он увидел во сне и место, где он спрятал оленя, и человека, который забрал его. На следующее утро, руководствуясь своим сном, он разыскал того человека, а потом пошел к судье, требуя, чтобы ему возвратили оленя. Его отвели к главе судебного ведомства, который рассудил так:
— Если ты действительно поймал оленя, тогда ты напрасно называешь это сном. А если ты убил оленя во сне, то нельзя говорить, что это было в действительности. Тот человек на самом деле взял твоего оленя, однако ж оспаривает твое право владеть им. Его жена тоже говорит, что он во сне увидел чужого оленя, однако не желает признавать того, кто этого оленя убил. Я же могу сказать только, что в наличии имеется олень. Предлагаю вам разделить его между собою.
Об этом деле доложили правителю Чжэн, и тот сказал:
— Увы! Уж не собирается ли главный судья разделить оленя во сне?
Спросили мнение первого советника, и тот сказал:
— Я не способен понять, где тут сон, а где явь. Если вы хотите отделить в этой истории сон от яви, то вам придется позвать самого Желтого Владыку с Конфуцием. Но коль скоро ни Желтого Владыки, ни Конфуция уже нет в мире, кто же сможет разобраться в этом деле? А посему лучше согласиться с решением главного судьи.
В зрелом возрасте Хуа-цзы из Янли в царстве Сун лишился памяти. Получив подарок утром, он к вечеру за­бывал о нем; вручал подарок вечером, а утром уже не помнил о нем. На улице он забывал идти, дома забывал сесть. Сегодня он не помнил, что случилось с ним вчера, а на следующий день забывал, что было сегодня. Родные очень переживали за него и пригласили гадателя, который погадал на панцире черепахи, но не дал ответа о судьбе Хуа-цзы. Тогда домашние пригласили колдуна, который прочел заклинания, но ничего не добился. Пригласили знатока ритуалов, который совершил торжественный обряд жертвоприношения, но и это не помогло. Пригласили док­тора, но и тот оказался бессилен. Был там некий конфу­цианский ученый из царства Лу, который утверждал, что сможет исцелить Хуа-цзы. Семья Хуа-цзы обещала ему в случае успеха отдать половину своего состояния. Конфуцианец сказал им:
— Этот недуг, конечно, нельзя разгадать по линиям на черепашьем панцире, или прогнать заклинаниями, или смягчить жертвоприношениями, или же исцелить снадобьями и иглами. Я попробую воздействовать на его созна­ние, изменить его мысли. Есть большая вероятность, что я его вылечу.
Тут конфуцианец раздел Хуа-цзы донага, и тот стал искать одежду; заставил Хуа-цзы голодать — и тот стал искать еду; завел его в темноту — и тот стал искать свет. Конфуцианец был очень доволен и сказал сыновьям Хуа-цзы:
— Болезнь можно вылечить. Но мое искусство пере­дается тайно из поколения в поколение, открывать его по­сторонним запрещено. Я попрошу всех удалиться из комнаты больного, а сам останусь наедине с ним на семь дней.
Все повиновались, и никто не увидел, что делал тот конфуцианец. Однако же болезнь, державшаяся многие годы, отступила за одно утро.
Но, очнувшись, Хуа-цзы впал в ярость. Он порвал с же­ной, подверг наказанию сыновей и с копьем в руках прогнал конфуцианского ученого. Его схватили и стали допы­тываться, почему он так осерчал.
— Раньше, когда я ничего не помнил, я не чувствовал никаких стеснений, — ответил Хуа-цзы. — Я даже не ведал, существует ли небо или земля. А теперь я вдруг пришел в сознание, и сразу же мысли об утратах и приобретениях, радостях и печалях, любви и ненависти за двадцать или тридцать лет моей жизни опутали меня, словно клубок ни­тей. Неужто я не смогу больше хотя бы на миг забыться?
Услышав об этой истории, Цзы-Гун немало подивился и поведал о ней Конфуцию.
— Тебе этого не понять, — ответил Конфуций, повер­нулся к Янь Юаню и велел ему записать рассказанное Цзы-Гуном.
У главы семейства Пан в царстве Цинь был сын, кото­рый в детстве выделялся недюжинным умом, а возмужав, лишался рассудка: пение он принимал за плач, белое счи­тал черным, благоухание — зловонием, сладость — горе­чью, а дурной поступок — добрым делом. О чем бы он ни думал, он все понимал наоборот, будь то небо или земля, четыре стороны света, вода или огонь, жара или холод. Не­кий человек по фамилии Ян посоветовал его отцу: ..далее